РУБИНА Дина И.
23-02-2023
Белая голубка Кордовы.
Считается, что это вторая книга трилогии, но я воспринимаю её как самостоятельное произведение. Главный герой — художник, который очень умело подделывает картины известных художников и продаёт их. Конечно, интрига быа бы неполной, если бы попутно он не занимался экспертной деятельностью и не разыскивал убийц своего друга.
«– Академическим языком выражаясь, это – частное экспертное заключение, основанное на тщательном осмотре и анализе живописного слоя картины. А по-простому, по-нашенски: хрен вам такую живопись наклепают шустрые ребята из подпольных мастерских где-нибудь в Далият-аль-Кармель. Они все больше кандинских-Малевичей строгают – тех легче подделать. А такой живописец им не по зубам, нет… Вы, конечно, можете еще обратиться в какое-нибудь солидное учреждение за комплексной экспертизой, с применением спецоборудования… – маслом каши, как говорится, не-не-не. Но, полагаю, ничего нового они вам не сообщат. Держите, коллега, своего Фалька!» (Д. Рубина).
Двойная фамилия.
Это, конечно, не роман. Рассказ? Повесть? Влюблённый в своего сына отец, которого его жена родила, как выясняется, от другого. Безумно трогательно. Душещипательно. И — неправдоподобно. При разводе отцы собственных детей бросают, а здесь за чужого цепляется. Но очень хочется, чтобы было так. Счастливый парень.
«У меня нет ненависти к твоей матери, мужик, сказал бы я ему. Просто у нас с ней свои счеты, и не твоего ума это дело. Да, это правда, что я не забыл и не простил ей никогда, но – не предательства, нет – все мы слабые люди, сынок, и всякое может случиться с человеком; я не простил ей этой обдуманной нежности. И в дальнейшем я не прощал этого всем женщинам, которых встречал на своей дороге. Поэтому я один, мужик, сказал бы я ему…» (Д. Рубина).
Маньяк Гуревич.
Как же я люблю положительных героев Дины Рубиной! Вот и Гуревич — еврейский мальчик из благополучной семьи, сам создавший большую благополучную семью, умеющий дружить, любить и работать, переживший в своей работе и взлёты, и падения, как в родном Ленинграде, так и в эмиграции.
«Гораздо позже, будучи отцом семейства и отирая с женой друг о друга бока и задницы в кухоньке съёмной квартиры, Гуревич вспоминал жильё своего детства, пытаясь понять: почему из такого просторного помещения родители не сделали удобной полноценной квартиры? Ведь можно было выгородить и нормальную спальню, и уютную детскую. А деревянные антресоли – при этакой-то высоте потолка! Он видел такие в квартирах у кое-кого из сокурсников: второй полуэтаж, а там: стеллажи книг, письменный стол с настольной лампой, глубокое кресло. Снизу это выглядело стильно, театрально, неуловимо иностранно… Но однажды догадался: они с родителями так редко виделись «вне расписания», что совсем не испытывали потребности разбежаться по своим закутам» (Д. Рубина).
Наполеонов обоз: Ангельский рожок.
Последняя книга трилогии. Казалось бы: две предыдущие книги заканчиваются счастливой встречей Аристарха и Надежды через 25 лет. И можно было бы подумать, что в третьей книге мы станем счастливыми свидетелями их запоздалого счастья. Обожаю Дину Рубину! Она подробно описывает работу Аристарха в Израиле до встречи с Надеждой. Она подробно описывает работу Надежды до встречи с Аристархом. А ещё во время встречи с Надеждой Аристарх говорит, что он в розыске. За убийство. Кого он убил — я догадалась сразу. А вот при каких обстоятельствах — это, конечно, непредсказуемо. И никто не ожидает трагического финала для обоих героев.
«Он молча лежал, заложив руки за голову и глядя в потолок. Она положила ладонь ему на грудь — каменная, аж дыхания не слышно, и натянут весь, как тетива. Ясно: лежит и убивает тех двух придурков, которых она и рож не помнит. Ничего, поняла, ничего нельзя ему рассказывать!» (Д. Рубина).
Наполеонов обоз: Белые лошади.
Это вторая книга трилогии. Читается на одном дыхании. Как пишет сама Д. Рубина, «история оказалась длинной, увлекательной, вилась, как тропка по Тибетскому хребту...». Фактически в романе две сюжетные линии — история жизни Аристарха Бугрова и история жизни его любимой Надежды (Дылды). Причем эти сюжетные линии вследствие людской подлости стали развиваться независимо друг от друга. Родословная Аристарха Бугрова вообще стала напоминать детективную историю, начало которой положил его прапрадед по отцовской линии, офицер наполеоновской армии. А мама в конце жизни неожиданно оказывается удочерённой еврейской девочкой. Самого Аристарха заносит в Израиль. А заканчивается вторая книга так же, как и первая — встречей Аристарха и Надежды через 25 лет.
«О, дача! Дача… Это отдельная тема питерского житья-бытья. Стах появлялся там время от времени, если вдруг выпадал свободный денёк. Там можно было завалиться на старый топчан, и выспаться. Можно было напиться с Гинзбургом не только чаем. Можно было выйти во двор, присесть на ступеньку крыльца, закурить, закуклиться… Сидеть под бегущими облаками, вспоминая дом, мамины грядки, цыгана «Хурды-мурды» с его телегой, запряжённой в крылатую лошадь… Кстати, в устном репертуаре Стаха рассказ об «имении» занимал своё достойное место» (Д. Рубина).
Наполеонов обоз: Рябиновый клин.
Это первая книга трилогии. В отличие от других своих романов в этой книге Д. Рубина ограничивает повествование двумя русскими деревнями, с одной стороны, и подробным описанием всего двух действующих лиц, с другой — Изюма Алмазовича Давлетова, которого мне всё время хотелось назвать Виктором Михайловичем Полесовым, признавая в то же время, что он и умнее, и современнее, и Аристарха Бугрова (Сташика), который в этом романе случайно находит свою первую любовь.
«Лет с пяти Надюшка приезжала к бабе Мане одна. Обожала весь этот путь, этот праздничный ход начала каникул: неохватный и тяжеленный, набитый подарками и книгами рюкзак, и огромную копчёную рыбину (сосед-рыбак сам коптил) — главный подарок деду. Рыбина в рюкзак не влезала, её надо было держать под мышкой, из-за чего вся курточка пропитывалась сладковато-пряным рыбьим духом и по приезде немедленно отправлялась в стирку. Начинался путь всегда одинаково: они с мамкой приезжали к поезду заранее, «с накидом», ибо подыскивание доброй души для пригляда в пути — это вам не пустяк. Стояли в стороне, внимательно вглядываясь в лица входящих в вагон пассажирок, ибо одобрить кандидатуру должны были обе. Выбиралась самая душевная (а душевность определялась по глазам, а затем и по голосу), и мамка приступала к разговору: что да как, да куда едете, а вот и дочка моя тоже… Наконец, вызнав всю подноготную добровольной сопроводительницы, мать устраивала Надю на полке, и сидела там, обхватив дочь обеими стальными руками, до последнего звонка, до медленного потягивания-подёргивания состава, до крика проводницы: «Выйдешь ты, или я милицию зову!!!» Наконец, под сочувственный говорок соседки: «Да не волнуйтесь вы так, у самой дети, что я, не понимаю!» — впивалась последними крепкими поцелуями в щёки, лоб, губы дочери, выскакивала из поезда и бежала вслед по перрону до конца платформы — вся в слезах, будто в эвакуацию ребёнка отправляла» (Д. Рубина).
Одинокий пишущий человек.
Исповедь писателя. Рассуждения о литературном процессе от выбора темы до физической смерти автора. Честно. По некоторым вопросам я бы с Диной Ильиничной поспорила, но не буду этого делать: смеется госпожа писатель над своими читателями.
«После окончания консерватории я стала свободным литератором; никому не подвластной, вполне самонадеянной особой. Мне было чем гордиться — с шестнадцати лет я зарабатывала на жизнь сама, и зарабатывала тем, что хотела и умела делать: сочиняла и вела литературно-музыкальные передачи на радио; бесконечно выступала от «Общества книголюбов» перед самыми разными аудиториями — от питомцев колонии для малолетних преступников до аспирантов Института русского языка и литературы. Вела литературное объединение. Переводила классиков узбекской советской литературы. И как в том анекдоте, в котором претендент на королевский трон собирался немного шить по ночам, — на полставки работала концертмейстером в музыкальной школе» (Д. Рубина).
Синдром Петрушки.
Во-первых, я не воспринимаю этот роман как часть трилогии. Во-вторых, это какой-то современный Пигмалион. Только объектом любви становится не гипсовая статуя, а тряпичная кукла. Влюблённый кукловод экстраполирует своё отношение к куклам на любимую женщину. И ведь синдром Петрушки — это реально существующая болезнь.
«… он … с восторженным ужасом глядел на неподвижную фигурку, застывшую на камнях в той же позе, как летела, – будто распятая. Рыжеволосая кукла – она оказалась миниатюрной женщиной – лежала на булыжной мостовой, и голубая сорочка так воздушно обволакивала ее хрупкое изломанное тело, и у нее… у нее были такие чудесно сделанные ножки и миниатюрные босые ступни. … Из ближних домов высыпали соседи, многие окна распахнулись, из них по пояс – как из театральных лож – свешивались люди, перекрикиваясь и пытаясь получше разглядеть самоубийцу на мостовой. А самыми театральными, самыми кукольными были зрители-скульптуры между окнами – мужские фигуры: они как бы вырастали из стены и внимательно смотрели вниз, на тротуар» (Д. Рубина).